Обычно о стихах говорят нежным словом «лирика», как бы обязывая их - играть струнами и ласкать слух, а нас - сладко грезить и осторожно грустить. Даже после страстной грубости Бодлера и Маяковского, Паланика и Буковски. Даже после аптечной точности Бродского, Набокова, Стуса. После мудрой чувственности Ахматовой, Костенко, Горалик и Полозковой – все еще лирика. Слово такое.

Немногим удается не подражать никому – ни первым, ни вторым, ни третьим, ни ласковым, ни буйным, ни интеллектуальным. Свой голос в нашем постоянно звучащем мире обрести крайне сложно. Что ни скажи – аллюзии, отсылки, стилизации. Все говорят и оценивают, а слышат и чувствуют – единицы, и тем они, эти единицы, дороже автору. Особенно, как ни сексистски это прозвучит, если автор – женщина.

Дарья Ивановски - питерская, киевская, шосткинская, наша - именно такой автор. Молодая, современная, умная и эрудированная, но так тактично обходящая все модные «чисто женские темы» - ни тебе деклараций о правах, ни тебе борьбы за равенство, ни цели доминировать, ни желания стыдить общество за «исконно бабьи проблемы», ни боди-позитива, ни спасения планеты… Читаешь и думаешь: как она выживает в мире, где все так трагично и вместе с тем, обыденно и просто? Неужели будучи просто человеком?

Идеальные треугольные сэндвичи ложатся в корзину для пикника.
Сверху придется упаковать салфетки, корзина слишком уж глубока.
Ей очень идет коричневый, оттенков хереса и коньяка,
Но она надевает зеленое платье с тонкой змейкою ремешка,
Потому что буквально вчера она впервые в жизни купила себе
 летнюю шляпку цвета свежей травы.

В поэтическом мире Даши Ивановской все предельно сконцентрировано и в то же время прозрачно.  Это тот идеальный запах слова, который мог бы собрать зюскиндовский парфюмер, если бы собирал и экстрагировал из душ – чувства, а из чувств - самые точные слова. Они – для всех, как хорошие духи-унисекс: читаешь и пропитываешься не мужским или женским, а человечьим:

Конь уходит один, а ты остаешься среди поля, истоптанного лошадьми,
Исковерканного ногами и стрелами, густо устланного умирающими людьми.
Вот бы просто сидеть, наблюдать закат, опираясь на саблю свою,
Но пока что вместо заката другие планы — сдохнуть в бою.
И внезапно скуластый раскосый мужик твой живот протыкает копьем.
И ты просыпаешься, потому что страданиям нет места в сердце твоем.

Как в настоящей коллекции, здесь есть все. Что-то народно-напевное, будто в степи поет казачий разъезд. Что-то остроумное и хлесткое – из европейских салонов, и в то же время густое и ритмичное, как клубная жизнь. Есть интимная кротость колыбельных молодой матери над горячечным первенцем. Есть вдовья скорбь – сострадательная и смиренная. Есть эпатаж и эксперимент – но не дрязнящий, как стриптиз, а влекущий, как танец Анитры. Как будто автор – не та самая молодая женщина, а новый Соломон – изведавший все, испытавший, умноживший знание и скорбь, и ощутивший – эта суета стоит жизни, эта жизнь стоит словосложения…

Черный кофе стоит на столе в уголке.
 Черные волосы у хозяина на руке,
Желтые скулы у рядом лежащей жены,
Знает хозяин — ей не дожить до весны.
«Скажи мне, какая я?» — говорит жена.
Он отвечает: «Красива ты и черна,
 Солнце тебя опалило, душа моя,
Прекрасны ланиты твои и шея твоя,
Мы их украсим золотом, серебром,
Вместе с тобой в долину гулять пойдем»,
«Все суета сует», — говорит жена, —
«Зелень перед глазами, а не весна».
 Желтые веки дрожат, закрыты глаза.
Из-под черных ресниц вытекает слеза.
 Прячет хозяин лицо свое в рукаве,
Видны только белые волосы на голове.
Снова жена говорит своим желтым ртом:
«Под виноградом меня положи потом.
Лисы придут, своих приведут лисят,
Не прогоняй их, ягоды пусть едят»

При таком разнообразии тональностей естественным будет и многообразие тем, времен, жизней, настроений, даже литератур, которые мы переживаем вместе с автором. Тем поразительнее чистота звучания – в предельно обнаженный мир попадает предельно меткое слово. Не важно, кто ты – ты просто человек, который вместе с автором достает из какой-то старой коробки с общечеловеческого чердака знакомые с детства вещи: игрушки и открытки, подписанные неизвестными людьми, семейные фото и драгоценности, хлам и антикварные раритеты, обрывки старых афиш и модные мемы. То, что испытывает читатель – синтез эффекта узнавания и вау-эффекта. Ты будто изумляешься и говоришь: «А я ведь тоже это знал! Как я мог это забыть?»…

В коробке от телевизора мы плыли вперед,
В ней возвращались в свой дом, В ней же спускались вниз.
 Она же была ракетой, готовой ко взлету,
Вагоном фуникулера и поезда,
Звездолетом у искр  Орионова пояса,
Призрачным кораблем.
И это была жизнь.

Эти стихи нельзя читать, нельзя глотать залпом – точнее, можно, но стоит ли? Ведь все равно не получится. Их нужно цедить вдумчиво и вкусно, трогать кончиком пальца как зажившую рану, ощущать и интонировать вместе с автором. В них так много боли и так много покоя, что это уже не стихи, а сны и запахи, превращенные в символы.

В Городе потерянных детей
 Едет в ночь на золотом коте
Бархатный старик Жан-Поль Готье.
Он переливается, дрожит,
Недовольно люрексом блестит.
Дым из медных труб над ним висит.
 Кот ступает лапами в бензин.
Бархатный цветастый господин
 Чувствует, что только он один
Знает, в чем всеобщая беда

После этих стихов, как после насыщенного событиями сна, остается сумятица и желание правильно понять, истолковать это не-пережитое меж-бытие. После всей небольшой книги «Энцефалографика» Даши Ивановской (в нее вошли только стихи 2016-2018 гг.) остается удивительное послевкусие: будоражащее и свежее, горьковатое, как грейпфрут и душистое, как можжевеловая ягода. Растираешь ее между пальцами, по строке, закрываешь глаза, и…
Нет, это не лирика, это разговор человека с человеком.
Попадется – читайте. Я  - буду читать еще…

Алена Маляренко